. Если же Вы этого не находите, то я
наверняка ошибаюсь; ведь та, кого Вы, бывало, называли "мое бедное дитя",
по-прежнему доверяет Вашему уму и доброте больше, чем могла бы выразить
словами, если бы попыталась. Но не бойтесь, я не стану и пытаться.
Из-за своего капризного и переменчивого нрава (так мне кажется, если,
конечно, и Вы того же мнения) мистер Гоуэн очень мало времени уделяет своей
профессии. В нем нет ни упорства, ни терпения, сегодня он берется за одно, а
завтра за другое, и ему совершенно все равно, доведена ли работа до конца
или брошена на середине. Слушая его разговоры с папой во время сеансов, я
иногда думаю: может быть, он оттого не верит в других, что у него нет веры в
себя? Так это или нет? Хотелось бы мне знать, что Вы скажете, прочитав эти
строчки! Я так ясно вижу сейчас Ваше лицо и, кажется, даже слышу Ваш голос,
будто мы с Вами беседуем на Железном мосту.
Мистер Гоуэн много бывает в домах, составляющих здешнее высшее общество
(хотя по нем не видно, чтобы ему там было приятно или весело), - иногда
один, иногда вместе с нею; впрочем, последнее время она выезжает очень мало.
Я часто слышу разговоры о том, что она сделала блестящую партию, выйдя за
мистера Гоуэна, и странно, что это говорят дамы, которые, верно, не пожелали
бы его в мужья ни для себя, ни для своих дочерей. Он также часто ездит за
город, писать этюды; знакомых у него множество, и редко какой званый вечер
обходится без него. В довершение всего у мистера Гоуэна есть приятель, с
которым он почти не расстается, ни дома, ни в гостях, хотя обращается с ним
очень неровно и, во всяком случае, без дружеской теплоты. Я твердо знаю, что
она очень не любит этого приятеля (она сама говорила мне об этом). Он и мне
настолько отвратителен, что сейчас, когда он на некоторое время уехал из
Рима, у меня даже на душе легче стало. А у нее и подавно!
А теперь я хочу сказать Вам главное, ради чего и вела весь этот длинный
рассказ с риском встревожить Вас больше, чем нужно. Она так верна и так
преданна, так убеждена в том, что принадлежит ему навек по праву любви и
долга, что Вы можете не сомневаться; до конца своих дней она будет любить
его, восхищаться им, хвалить его и скрывать все его недостатки. Мне кажется,
она их скрывает и всегда будет скрывать даже от самой себя. Она отдала ему
свое сердце целиком и безвозвратно; и как бы он ни поступил, любовь ее
нерушима. Вы сами знаете это лучше меня, ведь Вы все знаете; но мне приятно
сказать Вам, какая у нее чудесная душа - нет таких похвал, которых она не
была бы достойна.
Я ни разу не назвала ее по имени в этом письме, а между тем мы теперь
такие друзья, что с глазу на глаз всегда называем друг друга по именам; но
она меня зовет не тем именем, которое мне дано при крещении, а тем, которое
дали мне Вы. Когда она первый раз назвала меня "Эми", я ей вкратце поведала
свою историю и сказала, что Вы меня всегда звали Крошкой Доррит и что это
имя для меня лучше всех. С тех пор и она зовет меня так.
Может быть, ее отец и мать еще не успели написать Вам о том, что у нее
родился сын. Это произошло всего два дня назад, ровно через неделю после их
приезда. Они не нарадуются на внука. Однако, раз уж я решила ничего не
скрывать, скажу Вам, что, по-моему, отношения с мистером Гоуэном у них не
ладятся: как видно, его насмешливая манера обращения кажется им обидной для
их родительской любви. Вчера при мне мистер Миглз вдруг переменился в лице,
встал и вышел из комнаты, словно опасаясь, что иначе не удержится и выскажет
зятю всю правду в лицо. А между тем они такие добрые, внимательные и
разумные родители, что мистеру Гоуэну не следовало бы доставлять им
огорчения. Не знаю, как он может быть таким черствым и нечутким.
Я сейчас перечитала все написанное, и мне сперва показалось, что
слишком уж о многом я берусь судить и толковать, и меня даже взяло сомнение,
стоит ли посылать это письмо. Но, пораздумав, я успокоилась - Вы, я знаю,
сразу поймете, что я только ради Вас старалась быть наблюдательной и
подмечала (или думала, что подмечаю) то, что считала для Вас интересным.
Можете не сомневаться в моих словах.
Теперь главное уже сказано, и осталось написать совсем немного.
Мы все здоровы, а Фанни с каждым днем совершенствуется во всех
отношениях. Вы даже вообразить не можете, какая она добрая, сколько труда
кладет, чтобы и меня усовершенствовать немножко. Есть у нее поклонник,
который ездит за ней от самой Швейцарии - сперва в Венецию, затем сюда, а
недавно он мне объявил по секрету, что намерен ездить за ней решительно
повсюду. Мне было очень неловко выслушивать подобные признания, но что я
могла поделать? Я не знала, как отвечать, и в конце концов сказала, что,
по-моему, все это напрасно. Он не пара Фанни (этого я ему не говорила), она
для него чересчур умна и бойка. Но он твердил свое. У меня, разумеется,
никаких поклонников нет.
Если у Вас хватит терпения дочитать до этого места. Вы, пожалуй,
подумаете: "Не может быть, чтобы Крошка Доррит ничего не рассказала мне о
своих путешествиях, так не пора ли ей начать рассказ?" Да, верно, пора, но,
право же, я не знаю, как за это взяться. После Венеции мы столько объездили
прекрасных городов (назвать хотя бы Геную и Флоренцию), столько видели
достопримечательностей, что у меня голова идет кругом, когда я пытаюсь все
припомнить. Но ведь обо всем этом Вы можете, рассказать гораздо больше меня,
зачем же мне докучать Вам своими рассказами и описаниями?
Дорогой мистер Кленнэм, прошлый раз я не побоялась откровенно
признаться Вам в тех странных мыслях, что всегда примешиваются к моим
дорожным впечатлениям, наберусь же смелости и теперь. Вот что чаще всего
происходит со мной, когда я раздумываю об этих древних городах: не то мне
кажется самым удивительным, что они простояли здесь столько веков, а то, что
они существовали тогда, когда я и не знала об их существовании (кроме разве
двух или трех), когда я вообще ничего почти не знала дальше тюремных стен.
Почему-то мне грустно от этой мысли, сама не понимаю почему. Когда мы в Пизе
ездили смотреть знаменитую падающую башню, был яркий солнечный день, небо и
земля - казались такими молодыми по сравнению с древней башней и окружающими
постройками, а тень от башни манила такой прохладой! Но первая моя мысль
была не о том, как это красиво и любопытна; первая моя мысль была: "Ах,
сколько же раз в то самое время, когда тень тюремной стены надвигалась на
нашу комнату и со двора слышался унылый топот шагов, - в это самое время
здесь все было так же полно мирного очарования, как сейчас!" Эта мысль не
давала мне покоя. Сердце мое переполнилось, и слезы хлынули из глаз, как я
ни старалась удержать их. И часто, очень часто появляется у меня подобное
чувство.
Знаете, с тех пор как произошла эта перемена в нашей судьбе, мне
гораздо чаше стали сниться сны; но странно, что во сне я всегда вижу себя не
такой, как сейчас, а совсем, совсем юной. Вы можете возразить, что я и
сейчас не так уж стара. Да, но я не то хочу сказать. Во сне я всегда вижу
себя совсем девочкой, такой, как я была, когда стала учиться шить. Часто мне
снится, что я опять хожу по тюремному двору, и вокруг меня знакомые лица, и
даже не очень знакомые, которые не диво было бы и позабыть; а иногда я вижу
себя за границей - в Швейцарии, во Франции, или в Италии - но всегда такою
же девочкой. Однажды мне приснилось, будто я вхожу к миссис Дженерал в том
заплатанном платьишке, в котором впервые запомнилась себе. А вот сон,
повторявшийся много раз: будто мы в Венеции и у нас званый обед со
множеством гостей, а я сижу за столом в траурном платье, которое носила с
восьми лет, когда умерла моя мать, и доносила до того, что материя стала
рассыпаться под иголкой. Сижу и с ужасом думаю о том, как должны удивиться
гости, что дочь такого богатого отца одета в лохмотья, и как рассердятся на
меня папа, Фанни и Эдвард - ведь я выставила их на позор, раскрыв перед
всеми то, что они так тщательно держали в секрете. Но от этих мыслей я не
сделалась старше, и сидя за столом, тревожно подсчитываю, во что обошелся
этот обед, и ломаю голову над тем, как нам покрыть такие расходы. Но ни разу
мне не снилась сама перемена в нашей судьбе; ни разу не снилось то памятное
утро, когда Вы пришли ко мне с этой новостью; ни разу не видала я во сне
Вас.
Дорогой мистер Кленнэм, может быть, я так много думаю о Вас - и о
других тоже - наяву, что за день успеваю передумать все мысли. Должна Вам
сознаться, что я очень тоскую по родине - до того тоскую, что порой, когда
никто не видит, даже всплакну немножко. Я просто не могу больше жить вдали
от нее. У меня делается легче на душе, когда мы хоть на несколько миль
приближаемся к родной стороне, пусть даже я знаю, что это ненадолго. Так мне
дороги места, которые были свидетелями моей бедности и Вашей доброты ко мне.
Так дороги, так дороги!
Бог ведает, когда Ваше бедное дитя снова увидит Англию. Всем у нас
(кроме меня) очень нравится жить здесь, и о возвращении даже речи нет. Моему
дорогому отцу, может быть, придется будущей весной съездить в Лондон по
делам, связанным с наследством, но едва ли он захочет взять меня с собой.
Я стараюсь извлечь пользу из уроков миссис Дженерал и льщу себя
надеждой, что немного обтесалась под ее руководством. Теперь я уже довольно
сносно могу объясняться на трудных языках, о которых говорила Вам в прошлом
письме. Я тогда не подумала о том, что Вы и тот и другой знаете; но потом
сообразила, и это помогло мне. Благослови Вас бог, дорогой мистер Кленнэм.
Не забывайте
Вашу любящую и неизменно признательную
Крошку Доррит.

P. S. Главное, помните, что Минни Гоуэн заслуживает того, чтобы Вы о
ней вспоминали с самыми лучшими чувствами. Она поистине достойна любви и
уважения. Прошлый раз я совсем позабыла о мистере Панксе. Прошу Вас, если Вы
его увидите, передайте ему сердечный привет от Вашей Крошки Доррит. Он был
очень добр к Крошке Д.".



ГЛАВА XII, - в которой происходит важное совещание радетелей о благе отечества

Громкое имя Мердла с каждым днем все больше гремело в стране. Никто не
слыхал, чтобы прославленный Мердл кому-нибудь сделал добро, живому или
мертвому; никто не знал за ним способности хотя бы слабеньким огоньком
осветить чей-нибудь путь в лабиринте долга и развлечения, горя и радости,
труда и досуга, реальности и воображения и всех бесчисленных троп, по
которым блуждают сыны Адамовы; ни у кого не было ни малейшего повода думать,
будто этот идол слеплен не из самой обыкновенной глины, внутри которой тлеет
самый простой фитиль, не давая развалиться этой бренной оболочке. Но все
знали (или, во всяком случае, были наслышаны) об его колоссальном богатстве;
и оттого раболепствовали перед ним с самоуничижением, куда более постыдным и
куда менее оправданным, чем у невежественного дикаря, который простирается
ниц перед ящерицей или деревянной чуркой, обожествляемой им в простоте души.
А между тем у жрецов этого культа был перед глазами живой укор их
бесстыдству в лице самого мистера Мердла. Толпа поклонялась слепо - хотя и
знала, чему поклоняется, - но служители алтаря видели свой кумир чуть ли не
каждый день. Они сидели у него за столом, а он сидел за столом у них. И за
его спиной им виделся призрак, который, казалось, говорил: Взгляните на
этого человека - на его голову, глаза, манеры; вслушайтесь в его речь, его
голос; это ли черты божества, чтимого вами? Вы - рычаги Министерства
Волокиты, вы властвуете над людьми. Если вы перессоритесь между собой,
кажется, мир погибнет, ибо некому будет управлять им. В чем же ваша заслуга?
В безупречном ли знании человеческой натуры, побуждающем вас принимать,
возвеличивать и прославлять этого человека? А если вы способны оценить по
достоинству те черты, на которые я никогда не забываю указать вам, - быть
может, ваша заслуга в безупречной честности? Эти щекотливые вопросы всегда
возникали там, где появлялся мистер Мердл; и по молчаливому уговору всегда
оставлялись без внимания.
Покуда миссис Мердл путешествовала за границей, мистер Мердл
по-прежнему держал свой дом открытым для нескончаемого потока гостей.
Кое-кто из последних любезно взял на себя труд распоряжаться в нем, как в
своем собственном. Какая-нибудь очаровательная светская дама говорила
приятельнице: "Давайте в будущий четверг отобедаем у нашего милого Мердла.
Кого бы нам пригласить?" И наш милый Мердл получал соответствующие указания;
а потом, отсидев обед во главе стола, уныло бродил весь вечер из одной
гостиной в другую, обращая на себя внимание разве только своей явной
неприкаянностью среди праздничной толпы гостей.
Мажордом, этот жупел великого мужа, был так же суров, как всегда. Он
надзирал за обеденной церемонией в отсутствие Бюста ничуть не менее
бдительно, чем в присутствии Бюста; и его взгляд действовал на мистера
Мердла, как взгляд василиска *. Человек непреклонного нрава, он не потерпел
бы, чтобы на столе оказалось на одну бутылку вина или на одну унцию серебра
меньше, чем положено. Он не позволил бы дать обед, не соответствующий его
рангу. Накрывая на стол, он заботился прежде всего о собственном
достоинстве. Он не возражал, чтобы гости ели то, что подавалось на стол, но
подавалось это исключительно для поддержания его престижа. Стоя у буфета, он
всем своим видом говорил; "Я принял на себя обязанность созерцать зрелище,
представляющееся сейчас моему взгляду, а менее значительные зрелища я
замечать не намерен". Если он ощущал отсутствие за столом Бюста, то лишь
потому, что это некоторым образом нарушало его привычное самочувствие, как
всякий, хотя бы и временный непорядок. Точно так же он бы ощущал отсутствие
на столе хрустальной вазы или драгоценного серебряного ведерка для льда,
отправленных временно на хранение в банк.
Мистер Мердл давал обед для Полипов. Приглашен был лорд Децимус,
приглашен был мистер Тит Полип, приглашен был любезный молодой Полип, а
также вся парламентская камарилья Полипов, которая между сессиями разъезжала
по стране, славословя своего предводителя. От этого обеда многое ожидалось.
Мистер Мердл должен был заключить с Полипами союз. Уже состоялись кое-какие
переговоры деликатного свойства между ним и благородным Децимусом - с
обходительным молодым Полипом в роли посредника, - и мистер Мердл обещал
Полипам положить на их чаши весов все свои немалые добродетели и все свои
немалые капиталы. Недоброжелатели усматривали тут какие-то махинации -
должно быть исходя из того, что, если бы с помощью махинаций можно было
заручиться поддержкой самого Дьявола, Полипы не преминули бы сделать это -
для блага отечества, разумеется для блага отечества.
Миссис Мердл слала своему великолепному супругу - который для
непредубежденного ума олицетворял собою все британское купечество со времен
Виттингтона * под слоем золота в три фута толщиной, - слала своему супругу
из Рима письмо за письмом, настаивая на срочной необходимости устроить
Эдмунда Спарклера. Миссис Мердл ставила вопрос так: теперь или никогда, - и
намекала, что, если Эдмунд именно сейчас получит хорошее место, это может
весьма благоприятно отразиться на его будущей судьбе. Рассуждая об этом
важнейшем предмете, миссис Мердл не употребляла никаких других наклонений,
кроме повелительного, и никаких других времен, кроме настоящего. Под напором
столь энергично спрягаемых глаголов тягучая кровь мистера Мердла беспокойней
побежала по жилам, а руки беспокойней задвигались под длинными обшлагами.
В таком состоянии беспокойства мистер Мердл пригласил к себе мажордома
и, упорно разглядывая носки его башмаков (взглянуть в грозный лик этого
величественного сфинкса у него недоставало мужества), выразил свое желание
дать обед для избранного общества, не слишком многочисленного, но
избранного. Мажордом милостиво согласился взять на себя заботу о том, чтобы
зрелище, которое ему предстояло созерцать, стоило как можно дороже; и вот
назначенный день наступил.
Мистер Мердл стоял в одной из парадных комнат у камина и грел спину в
ожидании почетных гостей. Он почти никогда не разрешал себе подобной
вольности, если не был совсем один. В присутствии мажордома он бы ни за что
не осмелился греться у камина. Случись сейчас этому наемному тирану
заглянуть в дверь, его хозяин тотчас же ухватил бы сам себя за руки, как
полицейский вора, и стад бы прогуливаться перед камином взад и вперед или
несмело блуждать по комнате среди раззолоченной мебели. Проказливые тени,
игравшие в прятки по углам, выскакивая, когда пламя разгоралось, и снова
исчезая, как только оно опадало, были единственными свидетелями его скромных
утех: да и эти свидетели казались ему лишними, судя по тому, как он
беспокойно озирался.
Правая рука мистера Мердла была занята вечерней газетой, а вечерняя
газета была занята мистером Мердлом. Его необыкновенная предприимчивость,
его несказанное богатство, его чудо-банк составляли сегодня главную пищу
вечерней газеты. Чудо-банк, им задуманный, им основанный и им возглавляемый,
был последним предприятием, которым мистер Мердл поразил мир. Но такова уж
была природная скромность мистера Мердла, что на фоне всех своих
блистательных достижений он гораздо больше походил на человека, у которого
описали имущество за долги, нежели на коммерческого Колосса, гордо
взирающего со своей высоты на суденышки, стремящиеся промеж его ног в
гостеприимную гавань обеденной залы.
И вот уж входят в бухту корабли! Любезный молодой Полип прибыл раньше
всех; впрочем, на лестнице его нагнал Цвет Адвокатуры, явившийся во
всеоружии своего лорнета н своего выработанного для присяжных поклона. Цвет
Адвокатуры был счастлив видеть любезного молодого Полипа и высказал
предположение, что предстоит заседание in banco {При полном составе суда
(лат.).} (пользуясь термином, принятым у нас, у юристов), посвященное особо
важному вопросу.
- Неужели? - откликнулся жизнерадостный молодой Полип, чье имя, кстати
сказать, было Фердинанд. - Какому же именно?
- Ну. ну, - улыбнулся Цвет Адвокатуры. - Уж если вам это неизвестно,
так мне и подавно. Ведь вы пребываете в святая святых храма; я же лишь один
из тех, кто толпится у ворот.
Цвет Адвокатуры умел быть в разговоре и легким и тяжеловесным, смотря
по собеседнику. С Фердинандом Полипом он был просто воздушен. Умел он также
быть скромным - по-своему - и даже проявлять склонность к умалению
собственных заслуг. Это была личность, сотканная из самых разнообразных
свойств; однако же в узоре ткани явственно выделялась одна нить. В каждом
человеке Цвет Адвокатуры видел присяжного; а каждого присяжного следовало
любым способом расположить в свою пользу.
- Наш достославный хозяин и друг, - сказал он, - эта крупнейшая звезда
нашего коммерческого небосклона - вступает на политическое поприще?
- Вступает? С вашего позволения, он давно уже член парламента, -
возразил симпатичный молодой Полип.
- Совершенно верно, - отвечал Цвет Адвокатуры с игривым опереточным
смешком из репертуара для особого состава присяжных, ничуть не похожим на
грубый фарсовый смех, который приберегался для разных лавочников. -
Совершенно верно, он давно уже член парламента. Однако же до сих пор эта
звезда не светила в полную силу, а лишь мерцала на небосклоне. А?
Рядовой свидетель непременно поддался бы искушению этого "А?" и ответил
утвердительно. Но Фердинанд Полип лишь искоса глянул на своего собеседника и
ничего не ответил.
- Вот именно, - кивнул головой Цвет Адвокатуры, ибо его не так-то легко
было обескуражить. - Говоря о заседании in banco по особо важному вопросу, я
и подразумевал торжественность и экстраординарность нынешнего собрания.
Скажем словами капитана Мэкхита: * "Уж судьи в сборе! Грозная картина!" Как
видите, мы, юристы, настолько либеральны, что цитируем доблестного капитана,
хотя доблестный капитан не жаловал нашего брата. Впрочем, могу сослаться на
одно его высказывание, - заметил Цвет Адвокатуры, комически склонив голову
на один бок (он любил сдабривать свое профессиональное красноречие долей
этакого добродушнейшего подшучивания над самим собой); - высказывание,
свидетельствующее о том, что в глазах капитана закон беспристрастен, по
идее, во всяком случае. Вот что говорит по этому поводу капитан - если я
ошибусь, - тут он слегка дотронулся лорнетом до плеча собеседника (жест из
репертуара для особого состава), - мой просвещенный молодой друг меня
поправит.

Закон искоренять порок готов *,
Не разбирая званий и чинов,
Я, стало быть, надеяться могу,
Что в лучшем обществе на Тайберн попаду.

Заключительные слова Цвет Адвокатуры произнес уже на пороге комнаты,
где стоял у камина мистер Мердл, чем поверг последнего в неслыханное
изумление. Пришлось срочно объяснить ему, что автором этих слов является
Джон Гэй.
- Который, разумеется, не принадлежит к числу признанных авторитетов
Вестминстер-Холла *, - добавил Цвет Адвокатуры, - но вполне достоин внимания
человека со столь широким практическим кругозором, как мистер Мердл.
Мистер Мердл как будто собрался что-то сказать, но тут же как будто
передумал. Тем временем доложили о Столпе Церкви.
На лице Столпа Церкви написана была кротость, однако же он вошел
энергичным шагом, словно только что надел семимильные сапоги в намерении
пройтись по свету и убедиться в том, что состояние душ человечества не
внушает тревоги. Столп Церкви и не подозревал, что обед, на который он
приглашен, - не просто обед, а обед со значением. Достаточно было взглянуть
на него, чтобы это понять. Он был такой чистенький, свеженький, ласковый,
веселый, добродушный; ну просто сама невинность.
Цвет Адвокатуры тотчас же с живейшим интересом осведомился о здоровье
супруги Столпа Церкви. Выяснилось, что супруга Столпа Церкви здорова и
благополучна, если не считать легкой простуды, которую схватила на последней
конфирмации. Молодой Столп Церкви также здоров и благополучен. Он вместе с
женой и детками проживает теперь во вверенном ему приходе.
Стали собираться Полипы-фигуранты; пришел также врач, пользовавший
мистера Мердла. Цвет Адвокатуры, с кем бы и о чем бы он ни беседовал,
изловчался краешком глаза и уголком лорнета видеть всех, кто входил в
гостиную, и путем сложных, но незаметных маневров к каждому успевал подойти
и с каждым находил особый предмет для разговора. С одними фигурантами он
посмеялся над незадачливым депутатом, который, мирно продремав все заседание
в кулуарах, голосовал спросонок за резолюцию противной партии; с другими
посетовал на новые веяния, сказывающиеся в противоестественном интересе
широкой публики к состоянию государственных дел и государственных финансов;
с врачом завел разговор на общие темы врачевания недугов; а затем пожелал
узнать его мнение по одному частному вопросу: дело в том, что некий коллега
его собеседника, несомненно обладающий глубокой эрудицией и безупречными
манерами - впрочем, есть и другие представители врачебного искусства,
которые поистине могут служить образцом и в том и в другом отношении (поклон
присяжным), - так вот, позавчера сей почтенный эскулап выступал в качестве
свидетеля на суде и в ходе перекрестного допроса вынужден был признать себя
приверженцем нового метода лечения, который ему, Цвету Адвокатуры,
кажется... не правда ли?., да, вот именно, таково его впечатление, и он,
откровенно говоря, надеялся, что доктор это впечатление подтвердит. Он,
конечно, не смеет настаивать на своей правоте там, где даже среди медиков
нет единого мнения, но ему лично кажется, что, оставляя в стороне так
называемый юридический подход и рассуждая лишь с точки зрения здравого
смысла, этот новый метод не что иное, как - неудобно в присутствии столь
крупного авторитета употребить выражение "шарлатанство"... Что?.. Ну, в
таком случае он именно так и скажет: шарлатанство; признаться, доктор снял
немалую тяжесть с души!
Покуда длилась эта беседа, в гостиной успел появиться Тит Полип,
джентльмен, у которого, подобно пресловутому знакомцу мистера Джонсона, в
голове была только одна идея, да и та вздорная. Сей государственный муж и
мистер Мердл сидели в углах желтого дивана у огня, глядя в разные стороны и
храня глубокомысленное молчание - точь-в-точь две коровы с картины Кейпа,
висевшей на противоположной стене.
И вот, наконец, сам лорд Децимус. Мажордом, который до сих пор
ограничивался исполнением лишь части своих обязанностей, состоявшей в
созерцании прибывавших гостей (что он делал с видом скорее враждебным,
нежели приветливым), на этот раз настолько отступил от собственных правил,
что соблаговолил лично проводить высокого гостя наверх и доложить о нем. А
один робкий парламентский пескарь, лишь недавно попавший на крючок Полипов и
приглашенный сегодня на обед в ознаменование этого радостного события, даже
благоговейно зажмурился при появлении столь могущественного вельможи.
Впрочем, лорд Децимус рад был видеть Пескаря. Он также был рад видеть
мистера Мердла, рад видеть Цвет Адвокатуры, рад видеть Столп Церкви, рад
видеть Врача, рад видеть Тита Полипа, рад видеть фигурантов, рад видеть
своего личного секретаря, Фердинанда. Дело в том, что лорд Децимус, один из
великих мира сего, не отличался тонкостью обращения; и Фердинанду пришлось
долго натаскивать его, прежде чем он приучился замечать всех присутствующих
и произносить несложную формулу "рад видеть". Совершив этот подвиг
снисхождения и светской любезности, милорд уселся на желтый диван и увеличил
собою количество кейповских коров до трех.
Спустя несколько минут к дивану пританцовывающей походкой приблизился
Цвет Адвокатуры: он считал, что весь состав присяжных уже все равно что у
него в кармане, осталось только обработать старшину. В качестве предмета
беседы, наименее обязывающего к официальной чопорности, он избрал погоду.
Говорят, начал он (в подобных случаях всегда ссылаются на то, что "говорят",
хотя кто говорит и зачем остается покрыто мраком неизвестности), в нынешнем
году шпалерным плодовым грозит неурожай. Лорд Децимус не получил никаких
тревожных сведений насчет груш, но вот яблок, если верить его садовнику,
кажется, действительно не будет. Не будет яблок? Цвет Адвокатуры был
совершенно ошеломлен этим удручающим известием. По правде говоря, его нимало
не тронуло бы, если бы на всем земном шаре не осталось ни единого яблока,
однако же со стороны можно было подумать, что речь идет о насущнейшем для
него вопросе. А позвольте узнать, лорд Децимус - такой уж мы, юристы,
докучливый народ, обожаем собирать всякого рода сведения, просто так, на
всякий случай, - позвольте узнать, чем это может быть вызвано? Лорд Децимус
не имел никаких соображений на сей счет. Другого, пожалуй, удовлетворил бы
такой ответ: но Цвет Адвокатуры тут же пошел на новый приступ: - А как
обстоит дело с персиками? Уж после того, как Цвет Адвокатуры получил пост
генерального прокурора, эти слова еще долго приводились к качестве образца
гениальной находчивости. Дело в том, что лорд Децимус с юношеских лет лелеял
воспоминание о персиковом дереве, которое росло под окном его комнаты в
Итоне *. На этом дереве неувядаемо цвела его единственная в жизни острота -
довольно тяжеловесный каламбур насчет разницы между итонскими персиками и
парламентскими пэрами. По глубокому убеждению лорда Децимуса, чтобы оценить
утонченную прелесть этой остроты, необходимо было подробное и обстоятельное
знакомство с историей дерева. А потому рассказ начинался вовсе без дерева,
затем набредал на него в зимнюю стужу, с ним вместе проходил через всю смену
времен года, следил, как набухали на нем почки, как оно цвело, как
появлялись и зрели плоды, словом, столь усердно и заботливо ухаживал за ним
в ожидании того дня, когда можно будет вылезть в окно и наворовать персиков,
что истомленные слушатели благодарили всевышнего за то, что дерево было
посажено и привито до поступления лорда Децимуса в Итон. Но Цвет Адвокатуры
слушал этот рассказ с волнением, совершенно затмившим проявленный им прежде
интерес к яблокам; как зачарованный следил он за всеми перипетиями с той
минуты, как лорд Децимус произнес торжественным тоном: "Кстати, о персиках -
вы мне напомнили об одном персиковом дереве", и вплоть до многозначительной
фразы, заключавшей собою повествование: "Вот так и мы свершаем свой
жизненный путь от итонских персиков до парламентских пэров", - и чтобы
дослушать до конца, ничего не упустив, ему пришлось сопровождать лорда
Децимуса в столовую и даже поместиться рядом с ним за столом. После этого он
почувствовал, что симпатии старшины присяжных завоеваны, и с аппетитом
принялся За обед.
От такого обеда разыгрался бы аппетит даже у тех, кто страдает его
отсутствием. Редчайшие блюда, изысканно приготовленные и изысканно
сервированные; дивные фрукты; отборные вина; великолепные изделия из золота
и серебра, хрусталя и фарфора; все, что способно услаждать вкус, зрение,
обоняние сидящих за столом, было в изобилии представлено здесь. Ах, какой
замечательный человек этот Мердл, как он умен, как он силен, какими обладает
добродетелями и совершенствами - короче говоря, как он богат!
Мистер Мердл, как всегда, съел на полтора шиллинга чего-то, как всегда,
думая о своем желудке, и сидел за столом такой унылый и молчаливый, что
непосвященным трудно было угадать в нем замечательного человека. По счастью,
лорд Децимус принадлежал к тем великим мира сего, которые не нуждаются в
том, чтобы их занимали разговорами, ибо они всегда достаточно заняты
размышлениями о собственном величии. Благодаря этому застенчивый молодой
член палаты мог время от времени приоткрывать глаза и смотреть, что он ест.
Но стоило лорду Децимусу заговорить, и он тотчас же снова зажмуривался.
Разговором с начала обеда завладели обходительный молодой Полип и Цвет
Адвокатуры. Столп Церкви тоже старался не отставать, но его невинность
мешала ему. Малейший намек на какие-либо скрытые ходы и соображения сбивал
его с толку. Дела мирские были выше его понимания; разобраться в них он не
умел.
Это сразу сказалось, когда Цвет Адвокатуры мимоходом упомянул о
приятной новости, которую ему довелось услышать: что скоро ряды слуг
общества пополнит и укрепит своей житейской мудростью - я имею в виду не
поверхностное остроумие, а настоящую житейскую мудрость, опирающуюся на
природный здравый смысл, - наш молодой друг мистер Спарклер.
Фердинанд Полип засмеялся и сказал, что да, он тоже об этом слышал. Что
ж, лишний голос никогда не мешает.
Цвет Адвокатуры выразил сожаление, что нашего друга мистера Спарклера
нет сегодня за этим столом.
- Он за границей с миссис Мердл, - ответил хозяин дома, медленно выходя
из глубокого раздумья, во время которого он пытался засунуть себе в рукав
столовую ложку. - Его присутствие вовсе не обязательно.
- Я полагаю, - сказал Цвет Адвокатуры с поклоном воображаемым
присяжным, - магическое имя Мердл говорит само за себя.
- Мм-да, надеюсь, - пробормотал мистер Мердл, положив ложку на стол и
неловко стараясь запрятать руки и обшлага. - Думаю, что, считаясь со мной,
местные жители не станут чинить затруднений.
- Что за славные люди! -- сказал Цвет Адвокатуры.
- Вы находите? Очень хорошо, - сказал мистер Мердл.
- Ну, а как в остальных двух местах? - продолжал Цвет Адвокатуры, хитро
блеснув глазами в сторону своего великолепного соседа (мы, юристы, знаете
ли, любопытный народ, любим все узнать, выспросить и припрятать где-нибудь в
уголке памяти, авось пригодится!). - Как в остальных двух местах, мистер
Мердл? Чувствуется ли и там похвальная жажда испытать на себе могучее и
благотворное воздействие вашей прославленной предприимчивости и инициативы?
Стремятся ли и эти тихие ручейки спокойно и просто, словно повинуясь закону
природы, влиться в русло величественного потока, который мчит свои воды к
заветной цели, щедро орошая земли, лежащие на пути? Возможно ли уже сейчас с
точностью рассчитать и предвидеть направление, в котором они потекут?
Мистер Мердл, несколько оглушенный этим шквалом красноречия, с
беспокойством поглядел на стоявшую рядом солонку, затем нерешительно
произнес:
- Они сознают свои обязанности перед обществом, сэр. Они поддержат
того, кого я им укажу.
- Приятно слышать, - сказал Цвет Адвокатуры. - Весьма приятно слышать.
Речь шла о трех глухих захолустных углах нашего прекрасного острова,
населенных горсточкой